Рубрика: Дом в котором

дом, в котором

я кричу по ночам, потому что не помню лиц.
просыпаюсь.
дышу.
лентой вьюсь на своей постели.
я пытаюсь поверить,
что мы превратились в птиц,
что вышли в изнанку,
что всё не на самом деле.
Дом, в котором стоит.
Дом, в котором не знает сна.
Дом, в котором скрывает
своих
добровольных
пленных.
Дом, в котором зима.
Дом, в котором уже весна.
Дом, в котором,
который
смеётся
тем страшным летом.
я кричу по ночам,
потому что забыл язык,
на каком говорили друг с другом
углы и стены.
я кричу по ночам.
только чей меня будит крик,
если всё – тишина,
воцарившаяся
бессменно?
Дом, в котором, привет.
Дом, в котором, прошу, ответь.
Дом, в котором, скажи –
ты бросил нас несерьёзно.
я оставил тебе целиком себя,
а не треть,
и я всё ещё там,
на загадочном перекрёстке.
я кричу по ночам,
но Наружность всегда молчит.
здесь не носят значки,
не расписывают футболки.
даже сказки у них –
Дом, представь себе –
не в чести.
курят много,
уродливо,
чаще всего без толка.
Дом, в котором, вернись.
Дом, в котором, вернись за мной.
я ищу тебя, Дом,
в каждом съёмном
безликом
доме.

Дом, в котором, прости,
что никто из нас – не герой.

просто дети, чьё детство
застыло
в последнем
томе.

(с) Соня Капилевич

Это дом

На стене чудовища скалят пасть —
это наша лучшая из картин,
заходи, к нам очень легко попасть,
только ты попробуй теперь уйти:
каждый шаг тебя направляет в Лес,
отравляет запахом табака.

Мы так ждали чуда, а нет чудес
кроме тех, что мы принесли в руках,
кроме тех, что в музыку по ночам,
словно лента в волосы, вплетены.
Было б глупо дальше не замечать —
это чудо создали только мы,
мы его начало, его отсчет.
Им полны кладовки и чердаки,
умолимо время. Оно течет,
как вода, я вижу на нем круги.

Я иду, и жадно следят за мной
те, кто прячет лица в густых тенях.
Темноте не важно — подлец, изгой
или ты совсем позабыл про страх.

Ветер треплет старые провода,
на крыльце лопочет о чем-то дождь.
Не уйти от этого никуда:
это Дом, в котором

меня ты ждешь.

Сто дверей

Ты встречаешь меня, как водится, на рассвете,
принесу тебе сто исходов и сто ответов,
выбирай, не спеши, любой из них станет верным.
Сто дверей покажу, какую откроешь первой?

На руины расплавленным золотом льётся солнце.
Это – круг, где я жил недолго, а Волк скололся,
не оставив тебе ни слова, в неполных двадцать.
Дом снесли, посмотри, и некуда возвращаться.
Это – круг, где мы в разных группах и незнакомы.
Здесь ты долго болел, а после остался в коме,
и я гладил лицо твоё, зная его на ощупь.
На Изнанке апрель холодным дождём полощет,
поливая сполна и Дом, и сырую зелень.
Это – круг, где врачи сумели вернуть мне зренье,
чтоб тебя и Лося я увидел в кровавой луже.
Есть круги, где тебе пытаюсь готовить ужин,
потому что живём мы вместе в обычной двушке:
я остался с тобой, впервые тебя послушав.

Выбирай, не молчи, какой из них видишь чётко?
Где ты против меня, и я тебе режу глотку,
где ты греешь меня и поишь горячим чаем,
где с тобой мы вообще ни разу не повстречались?
Вот мы учим цвета, я слушаю, мне уютно.
Я – ребёнок, и ты ведёшь меня из приюта,
я – кошмар в каждом сне, тебе никуда не деться.
Просыпаешься ночью с бьющимся в горле сердцем,
а вокруг пустота, холодная и немая.
Здесь – есть руки твои, и ты меня обнимаешь
и встречаешь меня, как водится, на рассвете,
а одна из дверей распахнута. Ты заметил?

Он тебе называет цвет

Он тебе говорит: светло — и ты чувствуешь этот свет, говорит тебе: горячо — ты отдергиваешь ладонь. Безусловный почти рефлекс — доверять ему столько лет, словно в детстве, когда цветам обучал тебя он и Дом.

Белый — это вершины гор, это так расцветает сад, это лучшее из всего, что умеешь ты описать, это мраморный блеск дворцов, зайчик солнца внутри квартир, это утро приходит вновь и собой наполняет мир.

Зелень — это вообще легко. Это Лес и весной листва, покрывало пушистых мхов, изумруды, у ног трава, это море у берегов, малахиты и бирюза, и ещё, что важней всего, — этим цветом его глаза.

Чёрный — лучше не говорить, но такой у игры закон. Так болит у тебя внутри, если снится привычный сон, это ночи цикличный ход, безвоздушная пустота, это если он вдруг уйдёт и с собой заберёт цвета.

Красный — бьётся под кожей кровь и пульсирует в венах жизнь, заливает паркет полов, обвивает собой ножи, но ещё — так горит рассвет и цветет где-то в поле мак, это твой нелюбимый цвет, но, увы, без него никак.

Жёлтый — золото и янтарь, капля мёда на языке, одуванчики у пруда, половинка луны в реке, это осенью сноп травы, это листьев кленовых шлейф и глаза у большой совы, что летит в полуночной мгле.

Он тебе называет цвет — ты готов ему рассказать, он собой столько долгих лет заменяет тебе глаза, что ты видишь и сад зимой, и пылающий алым мак.
Он тебе говорит: «Ты — мой», и ты чувствуешь: это так.

Табаки о Македонском

…Можешь не верить, но я-то всё время был рядом: нет, мон ами, не бензин, не пожар и не взрыв – он был готовым внезапно взорваться снарядом, джокером древней, нездешней, недоброй игры. Просто послушай и, если сумеешь, поверь мне — чудо в неволе исчезнет, растает, как дым: ангелу крылья сковавший узнал это первым, и чудотворца решивший присвоить – вторым.
Я-то в нём сразу увидел драконьи замашки, я распознал, что парнишка – не трус и не псих: пристальных взглядов не любит, лимон и ромашку – странность как странность, не хуже, не лучше других.

…Лестницы в небо гнилые скрипучие доски, грех неизбывный и вечное чувство вины – это всё глупости, это – поверь, Македонский – частности, мелочи, что с высоты не видны. Проще смириться – я знаю, как это бывает: слейся со стенами, стихни, молчи и терпи…
Может, проклятия ангелу не подобают – только дракона нельзя удержать на цепи. Пламя бушует, в зрачках зажигая полоски, сбрось же оковы, взлети над бескрылой судьбой! Ангела – к чёрту. Я верю в тебя, Македонский: снова стань огненным.
Красным.
Драконом.
Собой.

…Помню, как мир замерцал и рванулся в бездонье, помню, как яростно в чайного цвета глазах вспыхнуло пламя – лихое, шальное, драконье, помню, и…
Нет, не смогу.
Не смогу рассказать.

Лось

В бессмертие своё мы верим до конца. Мы – люди. Невзирая на усталость.
Я – детство. Я пройду
в их души и сердца, и там останусь.
Может быть – останусь.

Позвольте мне дышать.
Здесь душно без тепла, здесь холодом несёт от стен и окон.
Ребёнок без тепла – что лодка без весла, он вырастет холодным и жестоким.

Позвольте мне ловить.
Я знаю, я могу – я пойман сам, навек, по долгу службы.
Собрать их всех, созвать, развеять их тоску, понять, что я им нужен – очень нужен!

Позвольте мне вести…
Не знаю мест иных. Здесь стены оживают с их приходом.

Позвольте мне любить
безруких и слепых, и видеть в них детей, а не уродов.

Позвольте мне!
…а Дом мучительно притих…
…а каждый пуст, и изнутри сожжён…

…позвольте мне не знать,
когда и кто
из них

проткнёт мне спину
кухонным
ножом…

Шуре

Шуре славно уже за двадцать, жизнь проторена и понятна — днем по клавишам клацать-клацать, чаем ставить на юбке пятна. офис глыбой навис, не сдвинуть, парень первый-второй-не помню, сумку крепче держать и спину, никогда ни за кем погоню не вершить — все само прибьется. Шура свод начертила правил. но когда замирает солнце, где-то там за границей ставен, Шура знает чего ей надо — у кровати стоят горою, словно главной за все наградой, что дарована ей судьбою, книги. много больших. красивых. пахнут деревом и свободой. коль прожить ей хватило силы этот день с его непогодой, с его пробками и делами, шумом, гамом, звонками, сажей, значит время под парусами, мимо строя многоэтажек, улизнуть от привычных буден, в мир, где все по другому сшито. там где путь небывал и труден, там где счастье кругом разлито.

там где Ехо мерцает сладко, всех Магистров влюбив и прочих, где цветастой своей брусчаткой манит ласково среди ночи у Хурона дышать всей грудью, центром мира прослыть и стержнем. Шура в Ехо своею сутью проросла и тут без надежды позабыть, не читать с начала. вот сэр Макс попивает камру, и ей кажется, что звучало приглашение, может правда? ей зайти бы в Мохнатый Домик, пса погладить, забраться в кресло…

Шура гладит ладонью томик. закрывает. кладет на место.

устремляется в новый омут, серебрит он воспоминания. вот слетаются к дому… к Дому, как на мессу, как на заклание, те, поломанные, другие, на Изнанку в окно не глядя. жить по правилам им отныне, все во имя Игры и ради. Шура тихнет, робеет даже, Ночью Сказок в углу присела, тот, кто видел, тот все расскажет — вот Слепой не лежал без дела, Лес почуял его и принял, запах хвои, тоски и были. ты забудь поскорее имя, ты забудь поскорей кем были. мы теперь его стая, где-то песню тянет во тьме Табаки. пусть закончится все с рассветом, эти шорохи все и знаки, сердце пусть поведет истомой и обрушится вниз чуть слышно,

Шура Дом тот считает домом, у нее это сразу вышло.

дальний путь ее тянет следом, прямо в город семью холмами, там в метро, под кровавым бредом, помня смутно, что стало с нами, младший служащий из Дозора, Светлый слабый — зовут Антон, в эпицентре всего раздора, вечной сечи, зашел в вагон, чтобы встретить судьбу там. будет много битв еще впереди. заплетаются чьи-то судьбы, как в воронку одной судьбы, чтобы Высшею дочка стала, в ней надежда — Надюша, да…

Шура тянется к одеялу — скоро осень и холода.

гладит буковки на страницах, и, листая, плетется вязь. у героев живые лица, можно, плача тут и смеясь, проживать с ними год за годом, мир чудес сотворя легко. пусть лютует там непогода, за окном — это далеко. за окном, там где город стынет, город глупый такой, простой, покрывает листочки иней, но не книжные. за чертой из обычных проблем и пробок, Шура чует волшебный мир, где нет станций и остановок, улиц сереньких и квартир. там, где сказка широким взмахом все окрасила в цвет чудес, где нет места для лжи и страха, но для Шуры там место есть.

ночью сменится Шурин вечер, книгу выронила рука,
книжный Бог ей укроет плечи,
свет погасит у ночника.

Последняя песнь Табаки

Знаю, на свете все обернется в прах.
Это страх.
Знаю, сотрутся сотни знакомых лиц
И страниц.
Знаю, придет оно в жуткой, бездонной тьме
К нам извне.
Время настигнет и за собой унесет
Месяц, год.

Время изъест всю душу, развеет остатки.
С временем игры — это тебе не шутки.
Можешь не верить, мне без того не сладко,
Знаю я цену каждой своей минутки.

Глянь: что ты видишь? Просто веселый парень?
Так знай, ибо эти ошибки отнюдь не редки:
Он бьется о время, точно вода о камень
И жизни меняет, словно свои жилетки.

Рано иль поздно мне суждено иссякнуть,
Не вечно ж от Смерти прятаться на Изнанке.
Она меня ждет давно, и мечтает звякнуть
Косой над моей головой и сожрать останки.

Знаю, на свете все обернется в прах.
Это страх.
Знаю, забудут, кто был таков Шакал
И кем стал.
Вижу: по Лете мерно плывет ладья,
В ней — Судья.
Руки смиренно, но гордо кладу на грудь.

В добрый путь…

AnnyStark

Дети с фотографии

Эти дети слушали «Дирижабли» и хотели в небо уйти по ночной тропе. Эти дети играли в войну без меча и сабли, и в любовь — потому что каждый из них свою песню пел.
Эти дети остались на старых фото: в амулетах, нелепо, смешно, но плечом к плечу. Среди них, что ни странно, всегда одинок был кто-то — тот, кто ждал их назад, зажигая для всех свечу.
Этот дом на окраине, худенький, тонкий мальчик, он бежит в темноту коридоров через года. Он такой, как они, цветной, да и быть не могло иначе, и он так же бессмертен — однажды и навсегда.
Эти дети остались на книжных его страницах — четким профилем, кличкой, набором сумбурных черт. Весь их мир нам с тобою порой безнадежно снится: вспомнить прошлую жизнь нелегко через столько лет.

Я сидел на окне и играл на чужой гитаре — помню струны под пальцами, небо, как лист, бело. Помню осень-хозяйку на ярком своем пожаре, помню, кто-то из них улыбался весело и светло. Помню старших — таинственных, непонятных, словно резких, измотанных дикой судьбой бродяг; и настенную россыпь из букв и стихов невнятных; и к утру возвращавшихся бывших в чужих краях. Я в том Доме построил дом — с
посиделками под баллады, с желтоглазыми птицами, картами и собой. Я давно не пою, не ищу и не помню правды — я хочу, чтобы светлая память осталась моей судьбой.
Тех детей уже нет, но остались осколки Дома, дальней гавани, места, когда-то тонувшего в их крови. Только каждый из них стал теперь мне простым знакомым, без следа тех событий, без толики той любви.

…Слышал, Сфинкс заходил.
Говоришь, он прощался, Рыжий? Он меня позабыл; да неважно, я сам отошел от дел. Передай, если встретишь еще: я-то знаю, что каждый выжил из тех разных детей.

Его бог бы того хотел.

.мастер

Полководец

Он подаёт мне горячий кофе, прячась застенчиво в воротник. Помня о данном когда-то слове, вдруг поднимает глаза на миг, смотрит устало и незнакомо: пламя церковных свечей в зрачках…
Боль покидает пределы Дома и исчезает в его руках.
Что говорить: «не цели, не трогай, каждый получит, что заслужил»?.. Он ускользнул потайной дорогой, стал тетивой из звенящих жил; есть лишь одно — не сорваться с грани, не перейти за небес черту… Тот, кто когда-нибудь светом станет, выбрал призванием суету.
Тень за портьерой и мышь в подполье, «эй, полководец, ну где там чай?» Это уже не назвать неволей — если решился, так выручай. Тихо шуршать по углам метёлкой, молча укутывать перед сном, дверь запирать пред метелью колкой — это твой третий, последний дом.
…Нет волшебства и не нужно чуда, есть лишь ладони и их тепло. Большего требовать я не буду — ранее так тебе не везло. Не оступись, не сверни с дороги, душу свою сохрани себе — нас здесь навеки забыли боги, смысла не будет в твоей мольбе. Сами себе вожаки, кумиры, дело не в силе — читай в глазах. Перед тобою осколки мира, песни, застывшие на устах, место, где, кем бы ты раньше ни был, всё равно станешь отныне свой. Я проведу из мирского в небыль, я приглашаю тебя домой.

…Солнце стекает песком горячим, ночи вальсируют в такт шагам. Все здесь колдуют; зевком кошачьим скалится время и льнёт к рукам.
Он, улыбаясь, уносит кружки, чешет украдкой в веснушках нос. Пленник, что сам у себя на мушке, снова
в плену
у прекрасных
грёз.

.мастер