jumie

ах, какое лето, мой мальчик, какое лето – разноцветь полей нарезана винегретом, застывают мухи в янтарном вечере. медленнеет время, солнцем согрето, ближе к темноте оживают вещи. истекают плодами абрикосовые деревья, под лучами останавливаются часы… желтокудрый мальчик, смешной мой Иван-Царевич, мой хороший мальчик, чужой сын.

у июля кровь золотая, глаза – не меньше, волосы схватили липовую пыльцу. ты будешь, мой мальчик, любить двух хороших женщин, одну – на восходе, вторую – ближе к концу. и двоим сумеешь открыться ты и довериться, ах, какое лето, как славно и хорошо. первой, мой мальчик, ты будешь платить сердцем, ну какая малость, мой мальчик, сердце и сердце, за вторую придется платить душой.

вечера длинны, за рекою солнце светлеет, камушек от ранней росы промок. разбитое сердце, мой мальчик, можно и склеить, из обломков, пыли – но можно склеить, а душа – это легкое облачко, ветерок. улетит – поминай как звали, стрелою, птицей, будет тонко петь в пронзительной вышине. и не будет боли, лишь иногда приснится глуховатая тяжесть, тоска по тому, что не…

судьбы-то какие пролетают мимо, как неслышно и зачарованно они поют. и неправда это, что не предают любимых, тяжело и больно – но предают. спи, мой мальчик, мой хороший Иван-Царевич, у тебя есть двадцать лет до первой из них, ах, какое лето нынче нас греет, и в руке кузнечик, и солнце в глазах твоих. мне же, старой, так немного осталось света, так недолго через этот июль брести…
у тебя есть двадцать лет золотого лета.
двадцать лет до первого выбора на пути.

© Лемерт /Анна Долгарева/

привыкать бы к порядку, а не к чужим рукам.
что ни взмах — катастрофа, зимы, цунами, бедствие.

мне казалось, что я не птица,
а чемодан.

чемодан, ненавидящий путешествия.

но меня — по деревням, по островам,
в гараж..

по чужим самолётам и поездам, как пленницу.
— ну куда, вот куда ты такую еще отдашь?

никуда.
и сама не могу осмелиться.

нелегко оторваться, выбросить лишний груз,
нет карманов для крыльев,
всё тяжело да тесно.

я боюсь не свободного.
я высоты боюсь.

чемодан как хранилище неуместного.

*

но я верю, однажды кто-то меня найдет,
пусть в пыли,
без замочка,
рядом с таким же кейсом.

и в окно без размаха бросит,
да так легко,

чтобы всё это стало лучше любого рейса.

(с) a.hedgehog | Эни

мне бабушка пела о принцах, ундинах, драконах, но с детства люблю я особенно сказку одну – про то, как шёл юный рыбак вместе с лодкой ко дну; про то, как сирена презрела морские законы. иди сюда, внучка, я знаю, тебе интересно, ты любишь рассказы о тех, кто страдал и любил. мне бабушка пела об ужасах водных глубин, и песне во мне с той поры, как и голосу, тесно.

*

– вейся, кружево из слов, бейся, пена ста валов!
– тонет лодка рыболова!
– будет у сирен улов.
– пойте, сёстры!
– сёстры, в пляс!
– не откроет больше глаз!
– кто попал однажды в море, не избавится от нас!
– голос дна его зовёт…
– не сбежать из наших вод…
– будет младшенькой забава…
– тихо! Слышите? Плывёт!
– как он бледен!
– точно мел…
– юн…
– прекрасен…
– нежен…
– смел…
– замолчите! сам виновен, что заплыть сюда посмел.
– людям неизвестен страх!
– люди горячей костра!
– да холодный он, холодный. забирай его, сестра.
– дай, как надоест совсем!
– у тебя своих-то семь.
– не таких…
– губа не дура…
– хватит! убирайтесь все!

*

хохочут сирены, подводные боги. тиха и печальна в сторонке одна. тяжёлая ноша – подарок двуногий. куда ей такую, зачем ей она? и горько, и грустно, и страшно – не дышит!.. и плачет сирена, уплыв от других: убить его или же дать ему выжить? нет твёрдости в хватке дрожащей руки. нет радости с ней и решимости нет с ней. убить человека? за что? почему?
и вместо смертельной безжалостной песни поёт она тихо про небо ему. и жемчугом плачет, и гладит украдкой измученный лоб, где морщин полоса. и горько от этого. горько – и сладко. как будто вот-вот он откроет глаза. и жутко сирене ослушаться моря, предать этот древний порядок вещей: для рода людского нет худшего горя, чем сладкие песни морских палачей. и сердце сирены людскому не пара, но, как человечье, трепещет оно. и страшная ждёт не убившую кара.
и всё-таки, всё-таки ей всё равно. пусть море бушует, пусть сёстры всё злее… кладёт человека на мокрый песок – сирены не тронут, теперь не посмеют – и молча целует холодный висок.

*

мне бабушка пела о принцах, ундинах, драконах, и песню её я дарю тебе, как оберег, как символ ребёнка прудов, океанов и рек, которому чужды сирен бессердечных законы. наш род верит в сказки о древнем, как мир, договоре. условия сделки с богами людскими просты: раз в два поколения мы обретаем хвосты, чтоб вытащить наших любимых на берег из моря.

(с) Сделай громче

девочка, будь красавицей, умницей будь и солнышком. чтоб о любовь пораниться, вылей себя до донышка да переполни нежностью сладкой и бесконечною. все тут за сказку держатся про платьице подвенечное, так что давай без фокусов, не распугай их силою, расти гиацинт и крокусы и оставайся милою.
девочка, слушай, славная, готовь и живи с отличием, помни, что ты не главная, свято блюди приличия, носи кружева и платьица и не ступай по лужицам, — мальчикам надо нравиться, мальчиков надо слушаться, надо ходить на цыпочках и говорить вполголоса. в щёки вцепи улыбочку, вырасти косы-волосы, жди своего нелепого, смейся дурацким шуточкам. девочка, выпей крепкого да отдохни минуточку.

он никуда не денется, и ты не девайся, светлая: вставь палки в колёса мельницы да слезь с золотого вертела, не слушай их сказки старые, конец у которых вычернен, словами туши пожары и будь яркой, смешной и вычурной, и громкой, как какофония противу их вальсов праздничных. я знаю, что ты на фоне их предстанешь отнюдь не пряничной, не беленькой и резиновой, не мягкою и манящею — не куколкой пластилиновой, а девочкой настоящею.
таких здесь не любят, лунная. таких здесь боятся до смерти. посмейся в лицо безумно им и прочь из нелепой повести, где счастье так стоит дорого, как звёздочка с неба белого: не верь, что желают доброго, — тут доброго с роду не было.

беги, как бегут лунатики, не зная покоя сонного, — к поэзии, математике, лечению Паркинсона и дерись, как дерутся девочки, до крайнего и победного, ломай на пути все веточки, все стены вранья газетного, и верь в себя, словно в магию, и слушай себя, как музыку, все страхи сожги с бумагою, все рамочки эти узкие. ты выдохнешь после финиша, ты выслушаешь их жалобы, но никого не примешь на собственной жизни палубу.
ты маленькая, как облачко, ты тихонькая, как буря. заткни рот тряпицей с полочки всем в этой не жившим шкуре. всего, на что и надеяться боялась — бери и требуй.

ты маленькая, как деревце, что кроной пробило небо.

(с) Джо

не прокляни меня на гребне скал, не кинь тот камень, что вонзится в сердце. в крови – огонь, но всё же я устал, и свет мой с каждым днём слабеет/меркнет.
что руны молвят в перекрестьях вен?
что я кричал во тьме, срывая голос?
быть может, то, что нет достойных цен, не вызрел на корню тяжёлый колос, чтобы платить за мёртвое зерно – отсутствие любви, надежды, веры. мне никогда не будет всё равно, и под стрелу я грудь подставлю первым, прикрывшись лишь удачей, как щитом, и воспаряя над обрывом птицей.
не прокляни меня, как все, за то, что я не смог, не захотел смириться – и потому продолжится война, пески намокнут от потоков крови. герберы алым тлеют на волнах… и бог опять ни слова не проронит.
я каждый день кого-нибудь терял – и боль дышала, и пускала корни. скажи мне ты, что всё это не зря. не скрой, что говорил седой затворник в холодной келье, где одна свеча, о том, когда же темноты не станет. как близок, как далёк последний час, иду ли я окольными верстами, в проклятой тьме чертя мечом тропу, не видя неба за шелками стягов?
ты знаешь, я не верю в ворожбу и силу колдовскую горьких ядов, но в этот раз прошу – не прокляни плющом, полынью, чёрной розой, кедром. зажжённые, пусть множатся огни в моей душе.
так стану я бессмертным.

sheril fenn