Это дом

На стене чудовища скалят пасть —
это наша лучшая из картин,
заходи, к нам очень легко попасть,
только ты попробуй теперь уйти:
каждый шаг тебя направляет в Лес,
отравляет запахом табака.

Мы так ждали чуда, а нет чудес
кроме тех, что мы принесли в руках,
кроме тех, что в музыку по ночам,
словно лента в волосы, вплетены.
Было б глупо дальше не замечать —
это чудо создали только мы,
мы его начало, его отсчет.
Им полны кладовки и чердаки,
умолимо время. Оно течет,
как вода, я вижу на нем круги.

Я иду, и жадно следят за мной
те, кто прячет лица в густых тенях.
Темноте не важно — подлец, изгой
или ты совсем позабыл про страх.

Ветер треплет старые провода,
на крыльце лопочет о чем-то дождь.
Не уйти от этого никуда:
это Дом, в котором

меня ты ждешь.

Игритт

Ее целовало солнце, и я с опаской его повторял отметины на щеках. Она не была красивой, но я прекрасной ее находил, как небо и облака.
Ей жить бы в высоком замке и петь бы птицам, ее обрядить бы в бархат и соболя, идти под венец ей надо с прекрасным принцем — достался ей только ветер, снега и я.
Пусть нам в отреченьи счастье давно запретно и в разных богов мы верили до того, я с ней забывал все фразы своих обетов, и клятвы мои не стоили ничего.
И даже могильный холод мне был не страшен, а силы давал себя ощутить живым, когда я сжимал не меч свой в руках озябших, а пальцы ее в мозолях от тетивы.
Мы были глупы и верили — обойдется, что будет весна поющей и неземной.
В ее волосах я видел огонь и солнце, и вся она стала пламенем да золой.

Сто дверей

Ты встречаешь меня, как водится, на рассвете,
принесу тебе сто исходов и сто ответов,
выбирай, не спеши, любой из них станет верным.
Сто дверей покажу, какую откроешь первой?

На руины расплавленным золотом льётся солнце.
Это – круг, где я жил недолго, а Волк скололся,
не оставив тебе ни слова, в неполных двадцать.
Дом снесли, посмотри, и некуда возвращаться.
Это – круг, где мы в разных группах и незнакомы.
Здесь ты долго болел, а после остался в коме,
и я гладил лицо твоё, зная его на ощупь.
На Изнанке апрель холодным дождём полощет,
поливая сполна и Дом, и сырую зелень.
Это – круг, где врачи сумели вернуть мне зренье,
чтоб тебя и Лося я увидел в кровавой луже.
Есть круги, где тебе пытаюсь готовить ужин,
потому что живём мы вместе в обычной двушке:
я остался с тобой, впервые тебя послушав.

Выбирай, не молчи, какой из них видишь чётко?
Где ты против меня, и я тебе режу глотку,
где ты греешь меня и поишь горячим чаем,
где с тобой мы вообще ни разу не повстречались?
Вот мы учим цвета, я слушаю, мне уютно.
Я – ребёнок, и ты ведёшь меня из приюта,
я – кошмар в каждом сне, тебе никуда не деться.
Просыпаешься ночью с бьющимся в горле сердцем,
а вокруг пустота, холодная и немая.
Здесь – есть руки твои, и ты меня обнимаешь
и встречаешь меня, как водится, на рассвете,
а одна из дверей распахнута. Ты заметил?

Он тебе называет цвет

Он тебе говорит: светло — и ты чувствуешь этот свет, говорит тебе: горячо — ты отдергиваешь ладонь. Безусловный почти рефлекс — доверять ему столько лет, словно в детстве, когда цветам обучал тебя он и Дом.

Белый — это вершины гор, это так расцветает сад, это лучшее из всего, что умеешь ты описать, это мраморный блеск дворцов, зайчик солнца внутри квартир, это утро приходит вновь и собой наполняет мир.

Зелень — это вообще легко. Это Лес и весной листва, покрывало пушистых мхов, изумруды, у ног трава, это море у берегов, малахиты и бирюза, и ещё, что важней всего, — этим цветом его глаза.

Чёрный — лучше не говорить, но такой у игры закон. Так болит у тебя внутри, если снится привычный сон, это ночи цикличный ход, безвоздушная пустота, это если он вдруг уйдёт и с собой заберёт цвета.

Красный — бьётся под кожей кровь и пульсирует в венах жизнь, заливает паркет полов, обвивает собой ножи, но ещё — так горит рассвет и цветет где-то в поле мак, это твой нелюбимый цвет, но, увы, без него никак.

Жёлтый — золото и янтарь, капля мёда на языке, одуванчики у пруда, половинка луны в реке, это осенью сноп травы, это листьев кленовых шлейф и глаза у большой совы, что летит в полуночной мгле.

Он тебе называет цвет — ты готов ему рассказать, он собой столько долгих лет заменяет тебе глаза, что ты видишь и сад зимой, и пылающий алым мак.
Он тебе говорит: «Ты — мой», и ты чувствуешь: это так.

Табаки о Македонском

…Можешь не верить, но я-то всё время был рядом: нет, мон ами, не бензин, не пожар и не взрыв – он был готовым внезапно взорваться снарядом, джокером древней, нездешней, недоброй игры. Просто послушай и, если сумеешь, поверь мне — чудо в неволе исчезнет, растает, как дым: ангелу крылья сковавший узнал это первым, и чудотворца решивший присвоить – вторым.
Я-то в нём сразу увидел драконьи замашки, я распознал, что парнишка – не трус и не псих: пристальных взглядов не любит, лимон и ромашку – странность как странность, не хуже, не лучше других.

…Лестницы в небо гнилые скрипучие доски, грех неизбывный и вечное чувство вины – это всё глупости, это – поверь, Македонский – частности, мелочи, что с высоты не видны. Проще смириться – я знаю, как это бывает: слейся со стенами, стихни, молчи и терпи…
Может, проклятия ангелу не подобают – только дракона нельзя удержать на цепи. Пламя бушует, в зрачках зажигая полоски, сбрось же оковы, взлети над бескрылой судьбой! Ангела – к чёрту. Я верю в тебя, Македонский: снова стань огненным.
Красным.
Драконом.
Собой.

…Помню, как мир замерцал и рванулся в бездонье, помню, как яростно в чайного цвета глазах вспыхнуло пламя – лихое, шальное, драконье, помню, и…
Нет, не смогу.
Не смогу рассказать.

Лось

В бессмертие своё мы верим до конца. Мы – люди. Невзирая на усталость.
Я – детство. Я пройду
в их души и сердца, и там останусь.
Может быть – останусь.

Позвольте мне дышать.
Здесь душно без тепла, здесь холодом несёт от стен и окон.
Ребёнок без тепла – что лодка без весла, он вырастет холодным и жестоким.

Позвольте мне ловить.
Я знаю, я могу – я пойман сам, навек, по долгу службы.
Собрать их всех, созвать, развеять их тоску, понять, что я им нужен – очень нужен!

Позвольте мне вести…
Не знаю мест иных. Здесь стены оживают с их приходом.

Позвольте мне любить
безруких и слепых, и видеть в них детей, а не уродов.

Позвольте мне!
…а Дом мучительно притих…
…а каждый пуст, и изнутри сожжён…

…позвольте мне не знать,
когда и кто
из них

проткнёт мне спину
кухонным
ножом…

Автору

…И Герой говорит: я живой. Сумасшедший и верный. В венах жидкий огонь, трепет тысячи крыльев внутри.

Ты смеёшься над ним, как смеётся творец над твореньем, и небрежным мазком добавляешь ещё один штрих. Ты смеёшься над ним, как смеётся над мрамором скульптор, ты сжимаешь в руках его сердце — кусок твоего. Ты смеёшься над ним, как смеётся правитель над культом.

Потому что забудешься ты — и не станет его.

Но Герой говорит: что за бред? Я свободный, я дикий! Я могу улететь вместе с клином кочующих птиц!

Ты смеёшься над этим отчаянным, яростным криком. И сшиваешь его из отмерших, замёрзших частиц. Тусклый жемчуг слезы — милосердие, нежность, участье. Капля крови на холст — жизнь во взгляде и сила в руках.

И Герой говорит: эй, послушай… напишешь мне счастье? Потому что, ну, знаешь… без счастья живому никак.

Ты смеёшься над ним. Ты мурлычешь ему в подреберье: да какой ты живой, да какой ты, мой мальчик, ж и в о й?

Он упрямо твердит: я-не-верюневерюневерю. Ты смеёшься над ним — и выходит измученный вой.

И шагает Герой, припадая на левую ногу, и тебе говорит: у меня есть характер, портрет!

Ты ему говоришь: люди живы по милости Бога. Ты живёшь потому, что я выдумал твой трафарет.

Он молчит день и два. А на третий тебя не хватает. Ты кричишь в пустоту, ты сжимаешь руками виски. Он ехидно молчит. Твой народ, твой отряд, твоя стая. Он ехидно молчит. Ты свихнуться готов от тоски. Ты хватаешь тетрадь. Пишешь гневно, не глядя на почерк, рвёшь на части листы злым отчаяньем скачущих букв.

Твой Герой состоит из тире, многоточий и точек.

И когда ты кончаешь писать, ты не чувствуешь рук. Ты не слышишь ни слов, ни мольбы, ни отчаянных всхлипов. Ты. Не. Слышишь. Оʼкей? Ты не слышишь. Не слышишь.

Ты смог.

Под футболкой, внутри, как-то пусто, тоскливо и липко.

Твой роман завершён. Твой Герой не пришёл в эпилог. Он был, в общем, как все. Безымянным, бездумным, бездомным. Он был, в общем, как все. Не особенным. Так, рядовым…

Ты придумал его, как придумал Франческа Мадонну. Ты придумал его.

И нечаянно сделал живым.

Сделай громче

Никому не нужные океаны

Ты дитя эпох из стихов и писем,
и, наверно, в этом твоя беда:
у тебя внутри — океаны жизни,
но кому открыть их, кому отдать?
Ты из тех людей, что не чтят законы,
что шагают худшею из дорог,
и тебе так близки и так знакомы
Маяковский, Бродский, Есенин, Блок,
и тебе так хочется жить мгновеньем,
задыхаться счастьем, глотая боль.
У тебя в квартире немые тени,
недопитый кофе и алкоголь;
два десятка книг — из тех самых, верных,
самых светлых, самых прекрасных книг,
от которых кровь полыхает в венах
и до жути хочется полюбить;
бесполезный старый звонок у двери
(он молчит упрямо который год)  —
ты его оставь, будто всё же веришь,
что однажды вечность к тебе придёт.
Ты дитя надежды второго сорта.
Ты меняешь страны и города —
будто в новом городе будет кто-то,
кто однажды станет твоим «всегда».
Ты встаёшь — по старой привычке — рано,
говоришь себе: «Всё придёт. Ты жди».

Никому не нужные океаны
коротают
жизнь
у тебя
в груди.

Сделай громче

Мальчик, который выжил

в кубке опять отражен сутулый, с едким изгибом рта.

мальчик едва достаёт до стула. где-то на лбу — черта. шляпа задумчива и дырява, шепчет в чужой висок: Слизерин — слава. ну, слышишь? право, лакомый же кусок!

я представляю — соцветьем змеек — серо-зелёный шарф. мальчик несётся к рядам скамеек, кажется, не дыша, мальчика гладят ладони, крики, льют в уши сладкий яд.

прячет улыбку седой старик, и я опускаю взгляд.

в кубке — угрюмый, сухой, ненужный, с складками возле губ. я протыкаю ножом свой ужин, точно ладонь врагу.

мальчик растёт. беспардонный, грубый, без тормозов и мер. яростью взгляда из стёкол рубит, злобно плюётся: «сэ-эр». тело в лохмотья, очки в осколки, то василиск, то Лорд. сколько-то можно ещё, а, сколько? как и отец, упёрт. я не волнуюсь. он мне не крестник, я не его конвой.

Альбус, когда-нибудь Он воскреснет.

Альбус, живой. живой.

смерти друг другу сопят в затылок. Седрик, Бродяга… ты. где-то внутри замерзает стылый шарик из пустоты. я обращаюсь к луне и звёздам — ты же услышишь, Ал?

мне слишком душно. мне нужен воздух. и пара штук пиал. пусть перепачкаю стенки кровью. нынче она в чести.

в кубке солёно. твоё здоровье.

дай мне его спасти.

(с) Сделай громче

Так и живешь

…память – престранный миф, колыбель печали. скольких людей за юность мы повстречали? сколько из них осталось на самом деле? годы летят так быстро, как дни недели. не успеваешь опомниться – скоро тридцать. а из родных никто никогда не снится.

(так и живешь – корабликом на причале.
море тебя укачивает ночами).

…взрослость – уже не щит, а скорей – помеха. сложно вот так сорваться куда-то ехать. сто отговорок, дедлайны, роман из писем. как научиться от этого не зависеть? не успеваешь опомниться – день упущен. и понимаешь, что завтра не будет лучше.

(так и живешь затворником, будто ящер.
предпочитая не думать о настоящем).

…чувства – еще не боль, но почти у грани. каждое слово способно собою ранить. долго ли жизнь продолжит вот так калечить? вечер приходит и давит тоской на плечи. не успеваешь опомниться – город замер. и ничего не докажешь ему слезами.

(так и живешь здесь узником, а не птицей).
_____________________________________
нет одиночества пагубней, чем в столицах.

(с) 2016, Виктория Миловидова