Стервятник

Старой Птице, кажется, восемнадцать, но душа её будет постарше старцев, прибавляйте к Птице второго Птица.

По ночам ей что-то такое снится, от чего нога полыхает жаром. А Стервятник даже уже не старый, он не древний, он бесконечно дряхлый.

А Изнанка ела, шуршала, пахла, её Тени — Тень — призывали, пели, а он шёл — куда-то. На самом деле он разрезан — вдвое сначала. Позже, когда чёрный день был — зачем-то — прожит, он искал в артериях, в дырах, в норах — одного. Он знал, что найдет. И скоро.

В этих стенах трудно не потеряться. Он искал второго его Сиамца, он искал второго его. Искал же?

С каждым днём Стервятник был твёрже, старше, узнавал, что Рай —это реки, солнце, небеса и море-двойник без донца, пустыри и Лес, шелковица, шишки… Он учил как жить и летать детишек; забывался зубьев молочный запах.

Он идёт по Дому на тонких лапах, его Тень играет, пугает, злится.

Старой Птице хочется быть

не птицем.

airheart

Македонский

Тот просил не делать меня чудес, и я понял — я, наконец-то, здесь, я нашел — вернулся — в свой старый Дом; только память выжжена об одном, только что-то больно горит огнём, не давая мне забывать о нём.

* * *

Это был пропахший весной июль, я был пуст — я был абсолютный нуль, отдающий всё для восьми друзей.

А их было, как оказалось, семь.

Там был Сфинкс, что мне не давал упасть, и Шакал весёлую скалил пасть, и Слепой, и сколько ещё других — среди них я был невесом и тих, и они забрали мой страх и боль — и тогда я стал вдруг самим собой. И дарил взамен я им тень чудес — незаметно, ночью, чуть-чуть, в обрез, это было меньше, чем ничего.

Но восьмого не подвело чутьё.

Он узнал. Сказал: «Я ведь чую, Мак, черт возьми, ведь я не такой дурак».

И он вскрыл меня, раскроил мне грудь, наизнанку вывернув мою суть;

он хотел меня посадить на цепь.

И смотреть.
Смотреть.

До конца
смотреть.

Я не помню, как, и не помню, кто, только мир наполнили вой волков, я летел сквозь время и сквозь дома, только вот дорога была одна, и на ней лежал чёрно-серый мех.

И тогда совершил я грех.

* * *

В моей стае нет никаких чудес — кроме тех, что дарит с Изнанки Лес. Я живу, как прежде, не для себя, я пустой — и это моя судьба. Я пустой, но счастье ушло, как миг.

Тени Дома смотрят, но я привык.

Призрак Волка скалит и скалит клык.

Он почти что меня настиг.

airheart

Горбач

В каждом из нас немного от Горбача.

Флейта его растет из костей плеча, плечи его растут из глубин горба. Горб его — вечно боль и всегда борьба. Каждую ночь он слышит, как ходит он, по темноте вползая в любимый Дом, каждую ночь он прячет себя внутри. Шепчет Горбач себе: хватит. Смотри. Смотри.

Свитером красным, тысячей разных мук он себя ранит — это извечный круг, выбор его, победа —победа ли? — крылья из горба рвутся взлететь с земли, сердце его стихами кровит и жжёт.

Флейта играет. Мир замирает.

Ждёт.

Песня как ветер — свет, пустота, печаль.

В каждом из нас немного от Горбача.

airheart

Те, кто жгут для тебя костры

///…если подбираешь бездомных собак и кошек и выпавших из гнезд птенцов,
если разжигаешь костры для тех, кто вовсе об этом не просил…
Мариам Петросян. «Дом, в котором»
///

Этот сон уже слишком давно не дает покоя.
Пахнет дымом костра, пахнет копотью и золой,
Меня тянет куда-то.
А небо во сне такое –
Только прыгнуть в него с разбегу, и вверх, долой…

Я иду меж стволами мертвыми сухостоя,
Между прошлым июлем и будущим четвергом.
Я давно позабыл, откуда я родом. Кто я,
И узнать не могу никого из людей кругом.

А потом прихожу на пустырь у развалин дома,
Стены в надписях; окна разбиты: стекло – оскал.
Пустота в моих мыслях, но в сердце моем истома,
Я как будто нашел то, что долго уже искал.

Пахнет дымом костра.
Он горит, освещая снова
Двор, которого нет, но который живёт – во сне.
В темноте кто-то пишет пылающей веткой слово:
Осыпаются буквы горящие по стене.

И за кругом огня слышен шелест лесных растений,
И на флейте играет танцующий Крысолов,
И ложатся на плечи мне длинные пальцы-тени,
И со мной говорят на своем языке-без-слов.

Это сон или явь, или может быть, где-то между,
Где миры бесконечны, а стены от слов пестры.
Где всегда тебя ждут, и где вечно дают надежду
Те, кто ближе всего.

Те, кто жжет для тебя костры.

© Kladbische

Дети уходят

Дети уходят из города
к чертовой матери.
Дети уходят из города каждый март.
Бросив дома с компьютерами, кроватями,
в ранцы закинув Диккенсов и Дюма.

Будто всегда не хватало колючек и кочек им,
дети крадутся оврагами,
прут сквозь лес,
пишут родителям письма кошмарным почерком
на промокашках, вымазанных в земле.

Пишет Виталик:
«Ваши манипуляции,
ваши амбиции, акции напоказ
можете сунуть в…
я решил податься
в вольные пастухи.
Не вернусь. Пока».

Пишет Кристина:
«Сами учитесь пакостям,
сами играйте в свой сериальный мир.
Стану гадалкой, ведьмой, буду шептать костям
тайны чужие, травы в котле томить».

Пишет Вадим:
«Сами любуйтесь закатом
с мостиков города.
Я же уйду за борт.
Буду бродячим уличным музыкантом.
Нашел учителя флейты:
играет, как бог».

Взрослые
дорожат бетонными сотами,
бредят дедлайнами, спят, считают рубли.
Дети уходят из города.
В марте.
Сотнями.
Ни одного сбежавшего
не нашли.

LLLYTNIK

Трудно быть богом

трудно быть богом — знает усталый дон,
грязь от немытых тел заполняет душу.

надо б сорваться в крик, а выходит стон,
прям из разбитых губ он летит наружу,
чтоб раствориться в чаде, и меркнет ночь,
кровью алеет, соком далеких ягод…
нужно быть богом, только как это смочь,
если, тихонько всхлипнув, опала набок,
чьей-то стрелой пронзенная прямо в грудь,
светлая девочка Кира, почти ребенок.
надо б сорваться в крик, но не продохнуть,
и застывает в сердце стальной осколок
только вчера правдивых и чистых слов,
больше не будет смысла в них. хватит! хватит!
если ты здесь, говорила, то мне богов
нет и не нужно. ну а теперь в кровати
мертвая тень от Киры. и душит стон
грозного дона с выжженною душою.

трудно быть богом — знает усталый дон.
он поднимает меч, чтобы стать собою.

(с) Пряша | Ольга Птицева

Флейтист

ты смеёшься, как бес, приручил свечу, научился спускать курок. эти шрамы идут твоему плечу, как отметины ста дорог. ты бежишь, как собака, вперёд и прочь (был бы кто-то, кто мог позвать!), но тебя обожает любая дочь и боится любая мать.
и, куда б ни пошёл, узнают давно залихватский бездомный свист.
это всё так заманчиво, так смешно, но бессмысленно – да, флейтист?

а в садах её вечно лежит роса, и в чертогах её – хрусталь, она ходит по травам и небесам и рисует водой печаль. ровен голос её и спокоен сон, и не рвётся послушный стих. она знает сто тысяч чужих имён, но, конечно, не помнит чьих. нерушим и прекрасен её покой, пуст и светел уютный дом, словно боги создали её такой и оставили под стеклом.

так куда тебе, смертный, её хватать, на неё и смотреть нельзя, разве что излохматив морскую гладь и пустыни избороздя, чтобы там, где шагнул, колосилась рожь, чтоб был жемчуг в твоей сети. только шёл бы ты лучше куда идёшь, не пытаясь её найти. ты её не приманишь своей свечой и дешёвым своим вином.
в горле сухо, колюче и горячо, а вокруг, как всегда, Содом. и ты шепчешь сквозь дым и хмельной туман: может, я не настолько глуп, может, ей тоже хочется дальних стран, так, как мне – её глаз и губ? и я даже, наверное, буду жив, если пламя пройду и лёд, но мне точно не выжить, о ней забыв…
только кто ж её разберёт.
и вот, в пьяном угаре, в слепой тоске ты вдруг флейту берёшь, как меч, и она поначалу дрожит в руке, но себя ведь нельзя беречь. и сначала ты трелью пронзаешь дым, а потом отступает явь. всё становится сразу таким простым, и ты знаешь, что точно – прав. будут ветры меняться, срываться дни, все забудут их звук и вкус. но останется небо, огни, дожди и твой хриплый бездомный блюз. и никто не узнает потом, кому посвящаешь ты этот бой.
и однажды, пробившись сквозь пыль и тьму, ты увидишь её живой. и тогда ты узнаешь, как ты крылат, и насколько ничтожен страх.
у неё вдруг окажется грустный взгляд и загар на худых плечах, лебединая шея и тонкий нос, удивлённый изгиб бровей. будет запах костра у её волос.
глупый мальчик, беги за ней.
от тебя до неё – бесконечный круг, как от марта до ноября.
но пока твои пальцы рождают звук, это значит, что всё не зря.

(с) Светлана Галкина

Умение чувствовать мир

обходя каждый камень,впадину,перекресток,
освещая надеждами каждый свой шаг и путь,
смейся искренне!
плачь отчаянно!
думай хлёстко!
становясь своим мыслям матерью и отцом,
не забудь,

что умение чувствовать мир так остро
обернётся когда-нибудь против тебя лицом…

(с) Юлия Юровских

О таких говорят

о таких говорят: «будет женой: вся прилежная, недурна собой» [только происходит системный сбой, и никто не берет их в жены]

о таких говорят: «свежа душа. вот найдет себе жениха-пажа и достигнет нужного рубежа»
[но в их душах одни изломы]

о них говорят: «в глазах волчья резь, вот бы сбила темп, вот бы сбила спесь; у нее нет бед»
[да несчастья есть — привкус вязкой, тягучей боли]

о таких говорят: «бунтарство – грех. эта дама — лежбище для утех, никогда не взвоет — один лишь смех»
[что им знать о девичьей доле?]

так о тех всегда и везде трещат: «за обложкой — черная мишура..» — льются колкости из-под их пера…
а рассудят «безгрешных» Боги.

(с) Тори Пархоменко

О Лисе

молодой шейх Карим идет по горячим пескам,
солнце рыжее с небосвода катится вниз.
золотистые змеи льнут к его смуглым рукам,
тянет за галабею хитрый оранжевый лис.

впереди расстилается сонная пустота,
да скрипит под ногами песчаная чешуя.
небо крошится, сыпется серая сталь,
со змеиных клыков стекает прозрачный яд.

шейх продал свою душу за сотню арабских солнц,
за дирхамы и женщин, прекраснейших, как луна.
но посмотрит назад —
и кажется, все это — сон.
а судьба его отвратительна и темна.

лис все тянет и тянет, и начал уже кусать.
шейх хватает ткань, шепчет: »отстань, я сам».
повинуясь бездонным его глазам,
шейх Карим поднимается на небеса.

и пока он идет по лестнице из облаков,
лис не сводит с него своих безразличных глаз.
открывает пасть,
из пасти стекает кровь.

и оскалившись,
тихо считает:
»раз».

*

Ясухиро стоит в вишневом саду,
ловит пальцами белый цветочный снег.
он отдал свою жизнь за чужую мечту.
и так счастлив теперь,
как будто бы
смерти
нет.

он не слышит, как тихо крадется лис,
как шуршит под когтями его трава.
Ясухиро шатается,
резко падет вниз.
лис смеется.
и произносит: »два».

*

Александра лежит на холодной земле,
и зрачки ее расширены дочерна.
поднебесный фонарь на нее проливает свет,
треплет волосы застенчивая весна.

из пореза на горле льется кровавый сок,
замедляется слабый сердечный ритм.

лис подходит
и лижет ее в висок.

и как будто бы с жалостью,
шепчет:
»три».

*
лис сидит на луне, болтая рыжим хвостом.
и мелькают вокруг созвездия-маяки.
он грызет чью-то кость, (его безыскусный корм).
только кость эта — из человечьей руки.

и пока люди мечутся, веря в богов и чертей,
в своих цепких когтях он держит бессонный мир.
он отец всех историй, всех истин и всех детей.
он палач и создатель, Яхве и Азраил.

и на Млечном Пути прорастает бескрайний лес,
где кровавые пятна цветут на заросшей тропе.
там заблудшие души ищут свой путь во тьме,
чтобы, может когда-то, встретиться на Земле.

(c) Джио Россо